Помню старую развесистую иву на дальнем краю небольшого луга, раскинувшегося цветным ковром между дедовским огородом и узкой просёлочной дорогой с продавленной пыльной колеёй. Я часто забирался на неё, но не очень высоко, так, чтобы удобно было сидеть на толстом гладком суку и сквозь тонкие скрученные от жары листья подолгу смотреть, как сразу за дорогой широким морем, которого я тогда ни разу ещё и не видел, золотыми волнами колосьев мягко покачивалось и убегало от меня поле. И лишь там, где оно должно было соединиться с небом, дрожала в горячем воздухе узкая, едва различимая тёмная полоска леса. 

Помню божью коровку, упавшую откуда-то из-под небес мне на ладонь каплей земляничного варенья. Я осторожно поднял руку, так чтобы ненароком её не стряхнуть, и вытянул пальцы к небу. Капля чуть обождала, привстала на крошечных чёрных лапках и деловито поползла вверх. Добравшись до кончика пальца, пару раз расправила сверкающие на солнце крылышки и неожиданно быстро взметнулась в небесную синеву, растворившись в ослепительной белизне солнца. Я засмеялся, но через мгновение безмерно загрустил. Мне стало страшно и невероятно печально от того, что больше никогда её не увижу. Будут другие коровки: и побольше, и совсем маленькие, и, возможно, ещё более прекрасные, но эту похожую на каплю варенья я не увижу больше никогда. 

Помню Сашку – местного деревенского дурачка. Сашка был рослым мужиком лет тридцати — тридцати пяти, но, переболев в детстве какой-то неведомой мне болезнью, на всю жизнь остался наивным ребёнком.

Он с самого утра, с первых лучей, когда пастухи только собирают по дворам и гонят на выпас коров, садился на старый велосипед и дребезжал на нём вокруг деревни до тех пор, пока солнце лениво не скатывалось за кромку леса. На его шее на тонком кожаном ремешке всегда болтался маленький, включенный на полную громкость транзистор. Сквозь металлический скрип и постукивание велосипедной цепи прорывались звуки вальсов и парадных маршей. 

Местные над Сашкой подтрунивали и не одобряли. Старухи на чёрных и рассохшихся лавочках возле домов укоризненно-печально качали головами и, молча, продолжали лузгать подсолнухи, сплёвывая мягкую шелуху тут же под ноги. Старики, прислонившись к покосившемуся забору, глубоко затягивались папиросами, выпускали огромное вонючее облако дыма и смачно сплёвывали кусочки табака с сухих потрескавшихся губ. Мужики помоложе весело гыкали и крутили пальцами с грязными ногтями у висков. Их бабы, сбившись в отдельную стайку, заговорщически о чём-то шептались и громко смеялись, стыдливо озираясь по сторонам. Местная ребятня, пыльная и чумазая, гонялась ватагой за Сашкиным велосипедом. 

— Сашка — дурашка! Сашка — дурашка! — кричали мы, свистели и улюлюкали. 

Иногда Сашка неожиданно останавливался, бросал велосипед на дорогу и, широко раскинув руки, бежал нам навстречу, как-то неловко прихрамывая на чуть согнутых и по-кавалерийски раскоряченных ногах. Сашка был добрым. Он не умел говорить и лишь мычал, всегда виновато улыбаясь. Но мы всё равно бросались врассыпную, крича и визжа от страха. 

Умер Сашка тем же жарким летом. Однажды просто рухнул с велосипеда в конце деревни и больше не встал. Так и остался лежать с широко раскинутыми руками, глядя в высокое синее небо и виновато улыбаясь. В транзисторе, торчащем из-под спины, пел детский хор — весело и задорно. 

Хоронили Сашку как никого другого. С небывалыми прежде почестями и в небывалой тишине. Когда выставили гроб перед домом для прощания, вся улица от края до края была забита народом. Столько людей в деревне я никогда раньше и не видел. И даже на заборах на противоположной стороне улицы небольшими стайками, поджав ноги и по-воробьиному нахохлившись, молча, сидели девчонки и пацаны. Все с охапками садовых цветов и, почему-то, детскими игрушками. Чего тут только не было: и старые железные машинки, и затёртые книжки, и даже нелепо улыбающиеся розовощекие куклы. 

Я пришёл с дедом. Протиснувшись сквозь толпу, но не подходя близко к гробу, дед остановил меня, положив тяжёлую руку на плечо и сильно сжал пальцы. Плечо заболело и затекло, но я стоял не шелохнувшись, не поднимая глаз и глядя только под ноги, чтобы не увидеть Сашкиного лица. Когда гроб с Сашкой подняли, и он поплыл над толпой в сторону кладбища, дед отпустил моё плечо, развернулся и, молча, пошёл домой. Спотыкаясь и цепляясь за встречных людей, я пробирался за ним. 

В тот вечер я опять сидел в тёмной листве старой ивы и горько плакал. Мне было жалко Сашку, и страшно за себя. Неужели это произойдёт и со мной? Но мир не перевернётся и, зачем-то, останется прежним, как он остался прежним после смерти Сашки. Всё также будет заливаться хриплым лаем соседская собака на стук калитки. Всё также безучастно в тёмно-бездонном небе будет мерцать россыпь звёзд. И всё так же неизменно на самом краешке видимой мне земли, в той части, где она сливается с небом, беззвучно пробежит тоненькая струйка маленьких огоньков невидимого в ночи поезда, уносящего весёлых и незнакомых мне людей в те далёкие и прекрасные края, в которых я никогда не бывал, но которые всегда по-детски остро чувствовал и часто видел в ярких снах.